«Если бы выдвинулись в 5 утра, то смогли бы полностью заблокировать Грозный»

25 лет назад, 11 декабря 1994 года, федеральные войска пересекли границу Чечни: началась операция по восстановлению конституционного порядка в мятежном регионе, более известная как Первая чеченская война. Но многим тогда, прежде всего руководству страны, она казалась первой и последней. И вдобавок маленькой и победоносной. О том, почему планы так сильно разошлись с реальностью, «МК» рассказал экс-глава МВД России Анатолий Куликов — одно из главных действующих лиц этой исторической драмы.

СПРАВКА «МК»

Куликов Анатолий Сергеевич, родился в 1946 году. Генерал армии. В 1992–1995 годах — замминистра внутренних дел, командующий внутренними войсками МВД России. С января по июль 1995 года — командующий Объединенной группировкой федеральных войск в Чеченской Республике. В 1995–1998 годах — министр внутренних дел РФ. В 1997–1998 годах — зампред Правительства России. С 2007-го — президент Клуба военачальников РФ. Награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, орденом «За личное мужество», другими орденами и медалями.

— Анатолий Сергеевич, хорошо ли вы помните этот день — 11 декабря 1994 года?

— Конечно, помню. Я, как и руководители остальных силовых структур, принимавших участие в операции, находился в это время в Моздоке. Накануне поздно вечером Грачев (министр обороны РФ в 1992–1996 годах. — «МК») утвердил все графики, все детали плана. Все, казалось бы, было утрясено и согласовано. Разошлись около полуночи. В полной уверенности, что операция начнется, как запланировано, в 5 утра, я, не раздеваясь, прилег в своем вагончике. Проснулся минут за 10 до назначенного часа. Жду сигнала. 5.00 — сигнала нет. Что такое?

Звоню в центр боевого управления. Трубку поднял генерал Вьюнов, начальник оперативного управления Северо-Кавказского военного округа. «Юрий Иванович, — спрашивает, — в чем дело, почему нет сигнала?» — «Сигнал, — отвечает, — будет в 8 часов». Оказывается, когда мы с Анатолием Романовым (в 1994–1995 годах — заместитель командующего ВВ МВД РФ, командующий оперативной группировкой ВВ на Северном Кавказе. — «МК») ушли из ЦБУ, Митюхину (командующий войсками СКВО. — «МК») позвонил один генерал, доложил, что одна из частей не готова к выступлению, и попросил перенести начало на три часа. Митюхин, в свою очередь, попросил об этом Грачева, и тот дал добро.

Меня это просто взбесило. «Что вы делаете? — кричу в трубку. — Сегодня же воскресенье: экажевский перекресток (Экажево, село в Назрановском районе Республики Ингушетия. — «МК»), где авторынок, будет с утра забит легковыми машинами! Ни одна колонна, ни одна машина там не пройдет! А другой дороги на этом направлении нет!» Но Вьюнов наотрез отказался будить Митюхина. Тогда я сам отправился к нему на КП. Буквально влетел — на счету была каждая минута. Не сдержался, покрыл командующего округом матом. «Что ты творишь?! — кричу. — Начинать надо немедленно! Подними трубку!..» Но Митюхин заявил, что беспокоить Грачева по этому поводу не будет.

Я попытался сам связаться с Грачевым — не соединяют. Предпринял последнюю попытку — обратился к Ерину (глава МВД РФ в 1992–1995 годах. — «МК»): «Виктор Федорович, поднимите Грачева!» Но Ерин тоже был недоволен моей настойчивостью: «Ну, он же министр обороны. Им там виднее…» Ну, тут я все понял. Понял, что сорвем операцию.

— В общем, на вопрос, когда она пошла не по плану, ответ…

— Да, с самого начала. Уже ранним утром 11 декабря мне стало ясно, что у нас не сложится то, что мы запланировали накануне. Фактор внезапности был утрачен. Одно дело — пронестись в пять утра по заспанным улицам, и совсем другое — плестись мимо многолюдных кавказских базаров. Понятно же, что уже через несколько минут после начала нашего движения неприятельский штаб будет извещен об этом и начнет просчитывать ситуацию, предпринимать ответные меры.

Все мои пессимистические прогнозы, к сожалению, оправдались. Основные дороги были заблокированы толпами враждебно настроенного к нам населения. Как я предполагал, у экажевского авторынка наша колонна напоролась на пробку. Пока наши водители пытались разъехаться с легковушками, симпатизировавшие Дудаеву ингуши начали резать у наших машин тормозные и топливные шланги, прокалывать шины. Несколько машин вообще сожгли…

Чтобы увидеть общую картину наступления, я в тот день, взяв с собой видеооператора, поднялся в воздух на вертолете и облетел все основные маршруты. Увидел, что в районе Верхних Ачалуков (село в Малгобекском районе Республики Ингушетия.— «МК»)  группа ингушей, размахивавших белыми флагами, перекрыла дорогу десантникам. На моих глазах колонна ВДВ, насчитывающая более семидесяти бронемашин, развернулась и пошла в обратном направлении. Увидел, как горят наши машины на экажевском перекрестке… Ни одна машина из этой колонны не пришла тогда дальше Ингушетии. Эти подразделения застряли здесь очень надолго. Вот цена одного непродуманного, глупого решения…

Вечером я показал эту пленку Грачеву. Проблема, конечно, была не только в задержке с началом операции. Стало ясно, что армия совершенно не готова к боевым действиям на своей территории, к войне со своим народом. Для нас, внутренних войск, участие в такого рода конфликтах было уже делом довольно привычным: мы «кувыркались» в них начиная с 1988 года. Армейские же офицеры и генералы все еще находились во власти теории, которую нам преподавали в училищах и академиях. Армия, согласно ей, была предназначена лишь для защиты от внешнего агрессора — внутренними конфликтами должны были заниматься правоохранительные органы, спецслужбы и внутренние войска.

Порадовал меня в тот день только наш 81-й ПОН — полк оперативного назначения внутренних войск, действовавший на Моздокском направлении: шел четко, будто на учения, по своему маршруту. В тот же день произошло его боевое крещение: в районе села Братского полк натолкнулся на заслон боевиков. Начальник разведки дал команду: «Сходу уничтожить!» И полк двинулся дальше.

Это единственное подразделение внутренних войск, которое выполнило в тот день свою боевую задачу. Полк вышел к северной окраине Грозного, в районе Петропавловской, и там закрепился.

— Наверняка особый отпечаток на ваше настроение в тот день накладывал — не мог не накладывать — тот факт, что в боевых порядках находился ваш старший сын.

— Вы правы. Виду я не подавал, но, конечно, очень переживал. Я в штабе, в безопасности, а сын — там… Сергей, он тогда был в звании капитана, находился в составе армейской колонны, наступавшей на владикавказском направлении, — обеспечивал координацию действий 19-й мотострелковой дивизии с внутренними войсками. Я тогда очень остро, пронзительно ощутил, насколько это важно — семья. Не надо никаких званий, никаких должностей, наград — ничего не надо! Только бы мы могли собраться вместе, только бы все были живы и здоровы…

— Вы встречались с сыном накануне войны, давали ему какое-то напутствие, наставление?

— Да, такая встреча у нас была. Облетая боевые порядки, я приземлился в месте, где находилось подразделение сына. Его коллеги-офицеры, насколько знаю, решили, что я прилетел забрать Сергея. Но у меня даже в мыслях этого не было. Да и сам Сергей ни за что не согласился бы на такую «эвакуацию». Я передал ему бронежилет, палку колбасы, бутылку водки и сказал: «Воюй, сынок!» И Сергей воевал. В декабре он получил должность командира батальона, а через год был назначен командиром отряда спецназа «Скиф».

Семь с половиной лет отвоевал в Чечне — прошел не только первую, но и вторую кампанию. Получил орден Мужества, был досрочно представлен к званию подполковника… Я, кстати, будучи уже министром, вычеркнул его из списка, это звание он получил уже после моей отставки. И Сергей не обиделся, сказал: «Пап, я тебя хорошо понимаю». Очевидно ведь, что такие повышения не поднимают авторитет ни самих министров, ни их детей. Ну а после второй кампании он уволился.

— В своей книге воспоминаний вы пишете, что войну можно было предотвратить, если бы состоялась личная встреча между Ельциным и Дудаевым. Говорите, что альтернативой силовому сценарию были «трудные переговоры, в которых речь могла идти о каком-то особом статусе Чечни в рамках Российской Федерации». И в то же время доказываете, что «дудаевский режим не имел права на существование». Здесь нет противоречия?

— Никакого противоречия нет. Чечня с новым, особым статусом, с моей точки зрения, не предполагала Дудаева во главе ее. Должны были пройти выборы новых властей, в том числе выборы нового президента. О том, что собой представлял этот человек, я могу судить не с чужих слов: сам дважды с ним встречался. Это было осенью 1991 года, когда там начинались все эти процессы: шли захваты наших частей, складов, арсеналов… У меня сложилось впечатление, что своими жестами и всей манерой поведения Дудаев намеренно копирует Саддама Хусейна.

Уже тогда он был заражен манией величия и национализмом. Бредил идеей исключительности чеченской нации. И дальше стало только хуже. Летом 1995 года, когда шли наши переговоры с сепаратистами, с Дудаевым встречался Аркадий Иванович Вольский (на тот момент — замруководителя делегации по мирному разрешению конфликта в ЧР. — «МК»). Помню, вернулся он очень расстроенный. Закурил и говорит: «Знаешь, Анатолий Сергеевич, думаю, Дудаев не способен уже на трезвое мышление. Он мне такую ахинею нес! Что русские — это дикари, что они даже в туалет ходить не умеют… И тому подобное. Это больной человек».

— И, несмотря на это, вы считаете, что из его встречи с Ельциным вышел бы толк?

— Толк был бы в любом случае. Знаю, что Дудаев очень ждал этой встречи. Он признавался в этом Грачеву во время их последнего разговора в начале декабря (1994 года. — «МК»). А когда она не состоялась, почувствовал себя уязвленным. Считаю, можно было бы попытаться договориться с Дудаевым — найти правильную тональность, пойти в чем-то навстречу, сыграть на его честолюбии… Но эта возможность была упущена. И главную ответственность за это несут те лица из ельцинского окружения — а такие, я знаю, были, — которые отговорили президента от этой встречи. Внушили ему, что силовой вариант предпочтительнее.

Я и сегодня уверен, что встреча Ельцина и Дудаева если бы и не предотвратила войну, то существенно повлияла на дальнейший ход событий. Сопротивление чеченцев было бы не таким ожесточенным, стоило бы намного меньших жертв. В чеченском народе достаточно умных людей, они сделали бы правильные выводы, если бы миролюбивые инициативы Президента России натолкнулись на неадекватную реакцию Дудаева. Одно дело — драться за национальную идею, отвергаемую «высокомерной метрополией», и совершенно другое — за оторванного от реальности авантюриста.

— Вы ведь встречались не только с Дудаевым, но практически со всей тогдашней ичкерийской верхушкой. Какая из этих встреч произвела на вас самое сильное впечатление?

— Да, у меня действительно был опыт общения со многими сепаратистами — и с Масхадовым, и с Басаевым, и с Гелаевым, и с Закаевым… Не могу сказать, что кто-то из них меня сильно впечатлил. Никого из них я не склонен ни демонизировать, ни тем более идеализировать. Но, наверное, особенно запомнился разговор с Масхадовым в Слепцовской в феврале 1995 года (речь идет о переговорах о заключении временного перемирия — для помощи раненым, вывоза тел погибших и обмена военнопленными. — «МК»).

Когда мы остались один на один, я сказал: «Аслан, давай остановим эту войну. Кроме нас с тобой, никто это не сделает. Ведь лучшие люди гибнут — с нашей стороны и с вашей!» Он ответил мне тогда, что прекрасно понимает, что им не одолеть Российскую армию, но, поскольку кровь уже пролита, ничего изменить нельзя. «Что, — говорит, — я скажу своим людям? Зачем тогда мы начинали эту войну? Мы — заложники обстоятельств».

— Я правильно понимаю, что у вас были определенные расчеты, связанные с Масхадовым?

— В какой-то степени да. Ментально он был все-таки к нам ближе, чем другие дудаевцы. Никаких симпатий я к нему не испытывал, но прошлое этого человека заставляло видеть в нем не только бандита с большой дороги. Он много лет прослужил в Советской армии, ушел к Дудаеву с должности начальника ракетных войск и артиллерии мотострелковой дивизии. И был хорошим служакой. Когда Масхадов командовал артиллерийским дивизионом, его подразделение неоднократно занимало призовые места на всеармейских соревнованиях. Мы действительно надеялись на то, что он, так сказать, не окончательно потерян. Даже бывших сослуживцев к нему посылали, чтобы они на него повлияли. Но Масхадов ответил им, что уже встал на этот путь и с него не сойдет. «Предать, — он сказал, — я не могу».

— Согласно замыслу операции, утвержденному Советом безопасности, на активную фазу отводилось две недели. Через семь дней после начала предполагалось очистить от дудаевцев центр Грозного. Сегодня эти сроки кажутся не просто нереальными, а авантюрными. Кто их устанавливал и чем при этом руководствовался?

— Никакой авантюры не было! Все утвержденные сроки были реальными. Но на стадии исполнения была допущена масса ошибок. В первую очередь это трехчасовая задержка с началом операции, давшая значительную фору противнику. Если бы мы выдвинулись, как было запланировано, в 5 утра, то быстро вышли бы к Грозному и смогли полностью блокировать его.

Большой ошибкой был и отказ Ельцина ввести режим чрезвычайного положения. Это не позволило нам установить контроль за границами республики. Если бы был установлен режим ЧП, мы оставили бы два-три КПП — любое пересечение границы в других местах считалось бы несанкционированным и жестко пресекалось. В том числе, если понадобится, с использованием военной техники и авиации. Был бы режим ЧП, не было бы буденновского рейда Басаева и кизлярского — Радуева.

Кроме того, мы не могли эффективно бороться с преступлениями в собственных рядах. Такое, к сожалению, тоже было. Война в Чечне, как и любая другая война, высветила не только самые лучшие, но и самые низменные человеческие качества. Некоторые офицеры были замечены в мародерстве. Я поймал одного такого — полковника, начальника политотдела дивизии.

Он нагрузил несколько машин награбленным добром — сантехникой, холодильниками, телевизорами, коврами… В общем, действовал с размахом, достойным оккупанта. Я дал команду СОБРу — устроить засаду и остановить. Остановили — уже за пределами Чечни. Вылетаю туда. Спрашиваю: «Откуда это все?» — «А это бесхозное имущество. Вот еду в дивизию, будем там оборудовать пункт постоянной дислокации». Совести — ни в одном глазу.

Я распорядился возбудить уголовное дело, но посадить этого мерзавца и его пособников не смог. Выгнал с позором из армии — и все. Если бы было военное или чрезвычайное положение, их бы судили за мародерство. Но военного положения нет, чрезвычайного положения нет. Заявлений от потерпевших — о краже или пропаже имущества — тоже нет. И, соответственно, нет оснований для привлечения к уголовной ответственности.

На протяжении всей первой чеченской кампании я при каждой встрече с Ельциным говорил о необходимости введения чрезвычайного положения. Проект указа был готов — я сам принимал участие в работе над ним. Но Ельцин его так и не подписал…

— Он чем-то мотивировал свою позицию?

— Нет, никаких объяснений не было. Думаю, Ельцин боялся повторения ситуации 1991 года, когда Верховный Совет отказался утвердить его указ (имеется в виду указ президента «О введении чрезвычайного положения в Чечено-Ингушской Республике» от 7 ноября 1991 года. — «МК»). Считал, что такие же проблемы возникнут и теперь, что Совет Федерации не ратифицирует введение чрезвычайного положения. На мой взгляд, эти опасения, если они действительно имели место, были напрасными. Председателем Совета Федерации тогда был Владимир Шумейко — вменяемый, нормальный человек. Он бы помог Ельцину.

— Пожалуй, самая мрачная страница истории Первой чеченской войны — это штурм Грозного. Когда и что тут пошло не по плану? Или проблемы были в самом планировании?

— Главная ошибка состояла в том, что штурм начался до того, как город был полностью блокирован. Полукольцо, которым мы охватили Грозный с запада, севера и востока, лишь частично перерезало коммуникации дудаевцев. Южная часть оставалась открытой. Подкрепления, оружие, боеприпасы поступали противнику безостановочно и практически беспрепятственно. Получилась как бы бутылка без дна. Мы вводили в «горлышко» все новые силы, а они планомерно перемалывались боевиками.

Самые большие потери были, конечно, в первые дни штурма. По моим оценкам, 31 декабря и в новогоднюю ночь на улицах Грозного погибли и пропали без вести около тысячи военнослужащих федеральных сил.

Бой в городе был выгоден в первую очередь сепаратистам, поскольку лишал нас наших главных преимуществ — превосходства в технике, артиллерии, господства в воздухе. Кроме того, открытость Грозного позволяла боевикам воевать вахтовым методом. У них шла постоянная ротация: сутки повоевал — на отдых в горы!

Я был убежден в том, что до тех пор, пока не перекрыты все основные дороги и тропы, ведущие в город, штурм бесперспективен. По этому поводу мы даже серьезно поссорились с Грачевым, с которым дружили со времен учебы в Академии Генштаба. Дело в том, что он потребовал массированного ввода в город внутренних войск — для завершения операции. На это я резко заявил на одном из совещаний, что пока командую войсками, не дам их на убой!

Нас тогда вызвал к себе на разборки Черномырдин: «В чем дело?» Я сказал, что пока город не блокирован, хоть по всей России можно собирать войска — они ничего сделают. Я показал премьеру карту, и даже он, гражданский человек, сразу все понял. Сказал тогда Грачеву: «Куликов же прав!»

— Ну а на что ссылался Грачев? На нехватку сил?

— Ну конечно. Сил, надо признать, действительно было мало. Армия находилась в то время в тяжелейшем состоянии. С кораблей снимали моряков и формировали сводные батальоны! Тем не менее первое, что я сделал, когда принял командование Объединенной группировкой (25 января 1995 года. — «МК»), — заявил подчиненным генералам: «Пока не блокируем город, никаких активных действий не предпринимать!»

Кстати, с этим назначением тоже была интересная история. Никто перед этим со мной не беседовал. Звонит Ерин и говорит: «Решением Совета безопасности вы назначены командующим Объединенной группировкой. Борис Николаевич вашу кандидатуру одобрил, сказал: «Генерал Куликов нас никогда не подводил». Правда, после «торжественной части» министр сочувственно добавил: «Знаешь, скажу откровенно — все отказались».

Первым порывом было последовать примеру остальных кандидатов и тоже отказаться. Мне сделать это было даже проще: я ведь не армейский, а жандармский генерал, моя «специализация» совсем другая. Но как я после этого посмотрю в глаза своим сыновьям, своим подчиненным? Анатолий Романов мне тогда прямо сказал: «Анатолий Сергеевич, если вы откажетесь, я тоже все брошу и уйду!..»

Понятно было, что Минобороны стремилось поскорее сбросить с себя ответственность за операцию. Грачев уже с начала января докладывал наверх, что военные считают свою задачу выполненной. Однако на момент моего нового назначения мы контролировали в лучшем случае треть, а в худшем — четверть Грозного…

Я подтянул, во-первых, свои резервы — внутренних войск. И настоял на том, чтобы армейцы также привлекли дополнительные силы. Благодаря этому к середине февраля нам удалось полностью перекрыть южное направление, замкнуть кольцо. К исходу февраля мы спокойно овладели городом с минимальными потерями. И пошли дальше.

К началу апреля Объединенная группировка освободила от боевиков равнинную часть республики, а к началу июня — большую часть горных районов. Если бы не басаевский теракт в Буденновске (14–19 июня 1995 года. — «МК»), спутавший нам все карты, завершение операции было бы вопросом нескольких недель.

— А через год после этого Александр Лебедь и Аслан Масхадов подписали Хасавюртовские соглашения…. Борис Ельцин, рассказывая в своих мемуарах о событиях лета и осени 1996 года, писал, что при всех своих претензиях к Лебедю благодарен ему «за то, что он взял на себя публичную ответственность и установил быстрый мир в Чечне». По его словам, у него не было «ни морального права, ни политического ресурса» продолжать войну. Убедительный аргумент?

— Абсолютно неубедительный. Мало того, это свидетельствует о том, что наш Верховный главнокомандующий не знал реального положения дел. Поводом для вмешательства Лебедя стало августовское наступление боевиков (бои в Грозном продолжались с 6 по 22 августа 1996 года. — «МК»). Но к тому моменту, когда он прибыл в республику, оно уже захлебнулось. В военных действиях наступил перелом, боевики начали покидать Грозный. Однако Лебедю не нужна была наша победа. Его целью было президентское кресло, а для этого ему нужно было остановить войну. Любой ценой, даже ценой предательства. И он совершил это предательство, подписав Хасавюртовские соглашения. Лебедь говорил так: «Я принес мир в Приднестровье, я принесу мир России». Но этот «мир» обернулся вскоре новой войной.

— Не было бы Хасавюрта — не было бы и Второй чеченской?

— Совершенно верно.

— Называются разные цифры потерь федеральных сил в первой чеченской кампании. Каковы ваши данные?

— По моим оценкам, мы потеряли безвозвратно 7–8 тысяч человек. Но это именно оценки. Полных данных ни у кого нет. Могу точно сказать, сколько потеряли внутренние войска и МВД в целом, — 1499 человек. Все наши погибшие известны пофамильно. Сомневаюсь, что другие силовые структуры вели столь же строгий учет. У некоторых командиров было, скажем так, очень специфичное отношение к этому вопросу.

— То есть слухи о сокрытии потерь — не миф?

— К сожалению, не миф. Расскажу об одном конкретном случае. Я точно знал, что в этот день — это был конец февраля или начало марта 1995 года — погибли сорок военнослужащих Объединенной группировки. А мне приносят данные о пятнадцати. Спрашиваю: «Почему не учитываете остальных?» Замялись: «Ну, понимаете, 40 — это много. Мы лучше разделим эти потери на несколько дней». Меня, конечно, возмутили эти манипуляции. Я потребовал давать полные сведения о потерях.

— Жертвы были напрасными?

— Я так не считаю. Да, часто приходилось слышать, что мы не выполнили поставленные задачи. Но мы решили самую главную задачу — остановили распад страны. Приведу конкретный пример. В появившемся в 1994 году проекте конституции Республики Адыгея было 20 с лишним статей, в которых говорилось, что республика является субъектом международного права. 20 с лишним! Но в уже принятом в 1995 году варианте не было ни одной такой статьи! И это, безусловно, было сделано под влиянием того, что приходило в Чечне. Даже предательство, совершенное в Хасавюрте, не смогло полностью погасить этот импульс.

Вспомните, кстати, в какой общественно-политической атмосфере нам приходилось действовать — в условиях непонимания со стороны общества, противодействия со стороны прессы, значительная часть которой симпатизировала боевикам… И сегодня я преклоняю колени перед солдатами, офицерами и генералами того периода, которые, несмотря на трудности и лишения, несмотря на огромное морально-психологическое давление, честно исполнили свой долг. Только люди, любящие свою страну, способны были выдержать такое испытание.

— Когда вы в последний раз были в Грозном?

— Очень давно. В прошлом году Рамзан Кадыров приглашал меня на празднование юбилея Грозного, но я не смог поехать. Может быть, в следующем году получится побывать. Мне много рассказывали про это чудо, этот «северокавказский Дубай», показывали видео. Но хочется, конечно, увидеть все своими глазами.

— А ведь, пожалуй, старания Дудаева и его последователей тоже были далеко не бессмысленными. Вряд ли Грозный был таким красивым сегодня, если бы не был разрушен 25 лет назад. Вряд ли бы Чечня пользовалась нынче такими привилегиями, если бы не две чеченские войны. Фактически те цели, который ставил президент Ичкерии, достигнуты Кадыровым и его окружением. Не согласны?

— И да, и нет. То, что восстановили Чечню, отстроили заново Грозный, — это, конечно, хорошо. Но, во-первых, нужно смотреть и на другие стороны жизни в республике — как живет народ, какие там общественные отношения. Насколько мне известно, там в этом смысле далеко не рай. Во-вторых, не следует забывать, что у нас есть и другие субъекты Федерации. Подход должен быть единым. Мне во многих республиках Северного Кавказа говорили: «Получается, что нам надо восстать против России, чтобы получить такие деньги». Моя точка зрения такая: пойдя на «чеченизацию» конфликта, мы, безусловно, добились успеха в тактическом плане. Но у меня нет уверенности в том, что мы выиграли стратегически.

— Вопрос, который, несмотря на погружение этих событий в прошлое, звучит все чаще и чаще: война закончена или только приостановлена? Можно ли быть уверенным в том, что не случится третья чеченская?

— Это зависит от того, как мы, федеральный центр, будем себя вести. Если будем закрывать глаза на все тамошние «шалости», то, наверное, там будут зреть какие-то нехорошие процессы. Но я оптимист. Я думаю, что третьей кавказской войны не будет. За эти годы мы приобрели очень богатый опыт борьбы с терроризмом. Россия сегодня — одна из наиболее безопасных в этом отношении стран мира. Система противодействия террористической угрозе отлажена у нас очень хорошо.

— Я имел в виду другое — то, что слишком многое в чеченском вопросе завязано на личные отношения. Люди в окружении главы Чечни, если называть вещи своими именами, преданы не столько государству Российскому, сколько лично Кадырову. А Кадыров, есть такое мнение, хранит верность персонально Президенту России. И вот эта система, согласитесь, очень неустойчива.

— Давайте так: проблема действительно есть. Но я бы все-таки не стал говорить, что Кадыров абсолютно «отвязанный», делает что хочет. Надо учитывать, что он на виду, что на него постоянно обращают внимание и журналисты, и правозащитники… Конечно, он допускает ошибки. Но он не повторяет ошибок. А это говорит о том, что его действия не остаются без внимания руководства страны, что оно поправляет его, подсказывает правильную линию поведения. Но, возможно, в каких-то случаях следовало бы делать это публично — чтобы не создавалось впечатление, что глава Чечни находится на особом положении.

https://www.mk.ru/politics/2019/12/10/kulikov-raskryl-pravdu-o-nachale-chechenskoy-voyny.html